Я уже как-то рассказывал: есть у нас в доме сосед, немец за 80, но весь такой бодрячок, сильный и телом и духом. Живет у него маленькая тоечка, которая с удовольствием всех кусает, а дедулина страховка все оплачивает. Дядечка (слово «дед» к нему ни разу не относится, не похож он на деда) весьма конкретный и правильный. Многие его опасаются, многие не любят. А мы с ним как-то сразу сошлись, и встретившись, можем проговорить с пол-часа, лишь потом вспомнив, что мы куда-то направлялись собственно.

Дядечка этот много рассказывал и про оккупацию немцами Польши и про оккупацию нашими Германии. Насмотрелся он всех этих картинок с двух сторон. И именно он в одном из разговоров сказал: «Гитлер и Сталин — близнецы братья. Они мудрили, а народы расхлебывали». Рассказывал в основном он. Я же эти все вещи только из книг, уроков по истории и других рассказов знаю. Он же — очевидец реальный, поэтому стараюсь не перебивать. День Победы или окончание войны, кста, он тоже отмечает. Ну и сама история собственно:

Как раз перед началом майских праздников выхожу один я на дорогу со своими крокодильчиками на тему погулять, и прямо перед домом встречаю этого дядечку. Тоечка голосит нечеловеческими звуками (ну правильно, она ж собака), Булка отвечает достойно, Дарик, в предвкушении очередной прогулки заплетает лапы в косички и рвется на улицу — в общем, дурдом «Солнышко» и никакого диалога. Мы с дядечкой приветливо киваем друг другу и вдруг я замечаю, что рядом с ним стоит дедушка, совершенно мне незнакомый. Он вытаращился на собак так, как будто увидел живое привидение — лицо его побелело и глаза расширились, собственно именно это и еще ощущение какое-то странное заставили меня взглянуть на него. Дед смотрел на собак так, как кролик смотрит на удава за секунду до того, как его сожрут! Даже собаки ощутили этот взгляд и развернулись к незнакомцу мордами.

Я не стал разбираться, что это за странности такие происходят, дернул поводки и мы вывалились на травку.

Светило солнышко, было тепло и радостно, поэтому гуляли мы очень долго. Дарик дразнил Булку, Булка огрызалась и периодически срывалась, чтобы навалять маленькому наглецу по бородатой морде. Дарик радостно убегал, памятуя о том, что его две немецко-восточно-европейские овчары догнать не хотели могли. Нарезвившись по самое не могу, мы повернули домой. Перед входом в подъезд стояла та же самая парочка, но уже без тоечки. Лишь только завидев нас, незнакомый дедок резво потрусил к нам. Булка напряглась поначалу, но я остудил ее командой. Дарька же просто с интересом наблюдал за происходящим.

Чем ближе незнакомец подходил к нам, тем страннее становилось выражение его лица. Через несколько секунд он уже стоял прямо перед нами на расстоянии пяти-шести шагов. Он стоял и смотрел на собак. Я уже почти было раскрыл рот, чтобы поинтересоваться, а какого хрена, собственно, как к нам подоспел наш сосед:

— Это мой старый друг из Баварии, вот на праздники в гости приехал. Да-да, он хоть и мальчишкой совсем был, но тоже войны хлебнул и для него то, что все закончилось — тоже праздник

— Молодой человек! — Вдруг обратился ко мне незнакомец на достаточно нормальном РУССКОМ ЯЗЫКЕ. — Это ведь у вас южнорусские овчарки, правильно?

— Да, а откуда….

Дед стоял передо мной и плакал, не в силах сказать ни одного слова

— Приходи ко мне в садик через часик! — Сказал мне сосед.

— С собаками, обязательно с собаками — Вытерев слезу со щеки добавил незнакомец и мы разошлись.

Сказать, что это был самый приятный час в моей жизни — ничего не сказать. Я терялся в догадках. Судя по рассказам соседа, как наши солдаты на его глазах насиловали его мать и старшую сестру, меня ждал очередной сабантуйчик на тему того, как южаки растерзали в зоне на куски еще пару-тройку немецких граждан. Но с соседом мы в хороших отношениях, да и не в моих правилах валить от неприятностей. В конце-концов немцы тоже были не ангелы и мерзостей творили не меньше, так что мне было чем ответить и недовольных заткнуть. Припомнив детали рассказа одного старого харьковского кинолога о том, как на них, совсем еще детишек, немцы своих молодых овчарок притравливали, запрещая детишкам даже отбиваться, я подцепил собак на мощные ошейники (на всякий случай) и пошел в гости.

Садик соседа находится в садовом кооперативе рядышком с домом но совсем в противоположной стороне от моего заповедника. Садик не только в противоположной стороне, там и происходит все абсолютно противоположно — чистенькие дорожки, одинаковые домики, выкрашенные в одинаковые цвета, подстриженная травка, двадцатисантиметровые заборчки между участочками метров 10 на 10. Для прохода туда с собаками нужно разрешение, ибо иначе — запрет полный. Впрочем, нас уже ждали и мы прошли все границы без задержек. Через пару минут мы зашли на травку (назвать это участком у меня буквы не написываются) моего соседа и зашли в микродомик, где сидел все тот же незнакомец. Настроение у меня было боевое, я приготовился сражаться, но…

— Их можно гладить? — Снова на русском спросил дедуля. Его лицо опять превратилось в странную маску, казалось моего «да, конечно» он просто не услышал, оно прозвучало фоном где-то на подсознании. Он неспеша расставив руки, двинулся к собакам. Я предупредил Булку, чтобы не рычала. Дедуля подошел вплотную, опустился на колени перед собаками, положил свои старые трясущиеся руки на голову Булке и Даре и… зарыдал. С ним случилась настоящая истерика, он всхлипывал и подвывал, прижимая к себе собак так крепко, что они начали хрустеть. В полнейшем недоумении я глянул на соседа — у него на лице было такое же непонимание происходящего. Он лишь пожал плечами.

Я снял с собак поводки. Они были больше не нужны: вряд ли, если кого-то ненавидишь, будешь с ним так обниматься и целоваться. Мой боевой задор тоже улетучился, классическая немая сцена с нашей стороны. Дед на коленях продолжал всхлипывать, хватка его ослабла, собаки слегка высвободились; Булка вылизывала плачущему старику лицо, а Дарька, подбивая своей головой дедулькину руку для поглаживания, как умеют делать почти все собаки, тихонечко подвывал и поскуливал рядом.

Через некоторое время дед успокоился, я помог ему подняться и мы сели за стол. Еще через некоторое время он стал рассказывать:

— забрали меня в армию почти перед самым окончанием войны. У меня и здоровье было ни к черту, да и характер… Отец еще меня в мои дошкольные годы бил, потому что я даже курицу зарезать не мог, хотя и я, и родственники почти все — крестьяне были. В общем, тот еще воин. Ну и в первом же бою оглушило меня взрывом, очнулся — плен. Страшно было, но по началу оказалось все более-менее нормально. Отправили меня и еще нескольких таких же мальчишек под Урал на лесоповал. Место там глухое, отшиб полный. На поляне стояла пара бараков, в километре один поселок и все, дальше глушь и тайга. Там даже охраны особо никакой — бежать некуда, пропадешь в тайге. Одно место манило — поселок, там люди и еда.

Понятно, плен — не курорт. Работали тяжело, но не это угнетало. Хозяин лагеря, где находился я и другие пленные, был настоящим садистом. В войне погибла вся его семья и у него поехала крыша.

Поначалу, когда мы только приехали, местные часто приходили к нему и просили людей для помощи по хозяйству. Мы хоть и мальчишки юные были, работать умели с детства. Топор или пилу в руках держать было куда привычнее, чем винтовку. В поселке мужчин почти не осталось, кого в войну убили, кто просто возвращаться домой в эту глушь не захотел. Мы же работали хорошо и этот «сервис» стал очень популярным.

Начальнику видать приплачивали или еще как-то договаривались. Но он, хоть и был резко против, людей давал. Попасть в такие «человеческие» бригады было сложно — работа ведь куда приятнее, чем просто в глуши лес валить, да и покормят еще — русские женщины, они добрые. В лагере же нас кормили… иногда. А иногда не кормили, в профилактических целях.

И вот однажды, хозяин зашел днем к кому-то из поселковых и увидел, как один из пленных сидит за столом и ест суп, настоящий, домашний. День этот стал черным для всех нас. Начальник вечером собрал всех пленных, страшно ругался, потом вынес приговор — не кормить неделю, только вода.

Он вызвал караул. Бараки закрыли и мы всю ночь должны были топтаться на улице. Садиться-ложиться не разрешалось, прислоняться к чему или кому-бы то ни было тоже. А утром все как и обычно — на работу, но уже не в поселок, а в лес. Те, кто был послабее и выглядел похуже, сдались первыми — их ведь к людям не брали. Там были нормальные работники нужны, поэтому слабые ходили в лес все время.

Вторую ночь мы тоже не спали. Люди начали падать, их били, обливали водой, утром снова на работу. Через три дня умерло двое наших. Начальник караула и хозяин лагеря страшно поругались. Я языка тогда не знал, поэтому ничего не понял. Караул уехал, но осталось несколько человек и три собаки. Нам дали спать по ночам, а так как охраны не хватало, и мы еле дышали, солдаты делали очень просто: барак закрывали и на периметр выпускали собаку. Две собаки были огромными, откормленными и безумно злыми, почти как наша немецкая овчарка, только гораздо больше и серые. А одна была белая и лохматая. Она была самой страшной, ее даже проводники боялись. Жуткого нрава была зверюга. Как-то на работе кто-то из наших от отчаянья в лес бросился, она его догнала через несколько метров и рвала страшно. После этого дня мы убегавшего больше не видели.

Еще через день худо стало всем: работа тяжелая, еды никакой. Жевали кору, землю, в глазах мутнело. Мой сосед по бараку, младше меня на пару лет, совсем ребенок, заболел. Он лежал, бредил и твердил только одно слово: «Есть, дайте поесть!» Наверное поэтому я и решился, мне тоже есть хотелось невыносимо и я понимал, что через пару дней буду лежать так же. Так лучше пусть закончится все и сразу. Уж не знаю, на что я надеялся, когда наступила ночь и я вышел из барака. О том, чтобы драться с сильными, сытыми и страшными зверями, не было и речи. У меня не было ни одного шанса из миллиона. Но только одна мысль вертелась в голове — только бы на охране сегодня была не та белая собака. Почему-то умереть под ее клыками казалось страшнее всего.

Дверь тихонько скрипнула и я, пошатываясь, вышел во двор. Луна светила ярко и было видно почти все. Людей-охранников не было. Я до боли в ушах вслушивался, пытаясь понять, откуда донесется лай и решить, спрятаться ли обратно или попытаться успеть к дырявому насквозь забору. Я понимал, что собака может проскочить за мной в любую другую дыру, но все-равно пошел…

У животных чувства обострены куда сильнее, чем у обычного человека: они ведь гораздо ближе к природе. Ну а нас опустили до уровня зверей: я слышал, как капают капельки воды из крана, как шуршит ветер в листьях. Я слышал все, но как подошла эта белая собака, я не слышал. Она возникла из ниоткуда, в момент и сразу, как в фильме ужасов. Я не видел ее глаз, голова была наклонена и раздавалось утробное рычание.

Это был мой конец, я понял, что пощады не будет и тогда… Я упал перед собакой на колени, и стал ее умолять пустить меня в поселок. Я разговаривал с ней, как с человеком и был красноречив, как никогда в жизни. В тот момент я видел перед собой разумное живое существо, от которого по-настоящему зависела не только моя жизнь, но и жизнь моих несчастных товарищей. Уже не помню, что я ей говорил, но собака меня поняла. Случилось какое-то невероятное чудо! Она перестала рычать, подняла голову, посмотрела мне в самую душу и… отошла. Улеглась метрах в пяти от меня и положила голову на лапы. Абсолютно молча, отвернувшись от меня.

Не веря своим глазам, я кинулся к забору. Уж не помню как долетел до поселка, откуда только силы взялись. Постучал в дом. Женщина, у которой я работал последнее время и которая относилась ко мне тепло, просто охнула, увидев меня. Через несколько минут я уже ел за троих — жители поселка знали, что происходит в лагере. Мне не надо было ничего объяснять и это было кстати. Кто ж его знает, что бы я там намычал? С собакой общаться было куда легче

Когда я доел, меня уже ждал узелок с едой. Я лишь схватил его, поклонился женщине и бросился в обратную дорогу. Как только пересек забор, белая собака резко вскочила, бросилась ко мне, но увидев и узнав меня, тут же остановилась. Я подбежал к ней, развернул узелок, вынул оттуда что-то мясное, лопотал всякие благодарности, протягивал собаке, просил ее принять угощение, но она снова подняла голову, посмотрела на меня так, что я увидел, точнее ощутил ее глаза глубоко у себя внутри, пару раз вильнула хвостом и отошла. Абсолютно молча. Угощение она даже не понюхала.

Еду мои товарищи разобрали быстро, съели еще быстрее. Никто не ругался, не толкался и не шумел, благодарили только глазами.

Следующей ночью я попробовал повторить вылазку, но на улице была серая собака. Она с разгону бросилась на меня, но я успел закрыть дверь. Эта собака подняла дикий лай. Она бросалась на дверь до тех пор, пока не пришли охранники. Нас подняли, пересчитали, и, ругаясь, ушли. С того момента я бегал в поселок раз в три дня, когда нас охраняла та белая собака. Днем, с проводником, она была сущим монстром. Как-то раз я зазевался (а может забылся) и отошел от строя на шаг-другой. Она тут же подлетела ко мне и так хватанула за ногу, что я хромал с неделю, а вот ночью…

Через некоторое время хозяина лагеря забрали, к нам приехал новый, строгий, но разумный. Издевательства с едой прекратились, в поселок мы ходили свободно после работы. Там я и русский выучил, и еще много чего полезного. Тогда-то я попросил женщину знакомую про собаку узнать — охрана с нами не разговаривала, но с местными они общались запросто.

И вот что удивительно — как только жизнь «наладилась», издевательства закончились и кормить нас стали более-менее нормально, попробовал я еще раз ночью в поселок сбегать. В этот раз уже по своим личным делам. Как обычно, пошел в ночь «белой собаки». Но стоило мне лишь приоткрыть дверь барака, как она снова возникла из ниоткуда. Только в этот раз передо мной стоял настоящий монстр. Ее глаза светились, она тихо рычала и я понял, что мои ночные путешествия закончились навсегда. Я тихонько закрыл дверь и вернулся к себе на койку. Больше экспериментов я не проводил.

Все когда-нибудь заканчивается, закончилась и моя ссылка. Я вернулся в Германию, началась нормальная жизнь, но собаку ту забыть не могу. Никогда больше я не встречал ничего подобного — такое ведь не у каждого человека встретишь. И не видел я их с той поры никогда. Деревня, в которой я живу, маленькая и выезжаем мы из нее редко. Спрашивал у заезжих русских про собак таких — не знает никто. Говорят, что приснилось мне и не бывает такого. А как же «приснилось»? Если бы не этот пес, ни я, ни многие друзья мои, дней тех страшных точно бы не пережили. Я уже и сам стал думать, что больше не увижу зверей таких никогда, а сегодня…

На глазах у деда снова выступили слезы. Он подошел к сумке и вынул оттуда две большие свежие бараньих ноги. Бывший пленник посмотрел на меня:

— Вы не против?

— Нет конечно, но это же безумно дорого — Я более чем удивился. Сколько стоит в Германии свежая баранина в мясной лавке я уточнять не буду, это негуманно

— Я в долгу перед той собакой. В ее лапах были наши жизни, и кто знает, может быть она — один из предков Ваших собак, смотрит сейчас на нас и за внуков своих радуется. Скоро я и сам ей спасибо скажу, но пока…

А Дарька и Булка, весело урча, лежали на траве и уже во всю впивались в барашкины косточки. И рык их совсем был не похож на рык их того такого страшного, грозного и ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО южачьего предка.»(с)

«ЗЫ. Клички той собаки дедушка немецкий за давностью лет и сложностью выговора так и не вспомнил.