Дэллушке, Никусе и всем так быстро от нас ушедшим.
Эта поездка с самого начала пошла не так, как хотелось. Досадные мелочи типа хмурой погоды, закрытой заправки на автобане или длинной очереди на границе со Швейцарией, хотя сезон отпусков уже давно прошел, упорно намекали: «Не надо ехать, возвращайся пока не поздно!».
Но как возвращаться, когда, во-первых, в Цюрих прилетают давние знакомые, и есть возможность встретиться, а во-вторых, так давно хотелось выпустить своих зверей побегать по настоящим Альпийским лугам.
На самом деле эти Альпийские луга мало чем от местных Шварцвальдских отличаются, но факт остается фактом, а Альпы — Альпами. Дэллушка так и не успел там порезвиться, хотя ехать тут — всего ничего; просто всегда находятся либо разные дела, либо глупые причины, а время летит так быстро… В общем, в этот раз я решил ничего не откладывать. Мы быстренько собрались и двинули по направлению к прекрасному.
Всю швейцарскую дорогу Булка с Дариком уютно посапывали в багажнике. Булка уже опытная путешественница. После поездок в Москву в багажнике легковушки вместе с тремя взрослыми псами и одним щенком, а еще регулярных тогда катаний на Украину в автобусах и машинах, она ощущает себя в дороге просто великолепно. Дарька же еще не понял всех прелестей передвижения не своими лапами, а колесами, поэтому обычно волнуется и беспокоится, особенно поначалу.
Но полтора дня одной воды без всякого корма и долгая прогулка перед дорогой сделали свое дело. Лохматому белому щенку было не до переживаний. Он зарылся большим черным носом в Булку и забыл про остальной окружающий его мир, сузившийся до багажника мерседеса. Иногда малявка тихонько повизгивал во сне, перебирал лапами и чмокал облизываясь, но не просыпался.
До аэропорта доехали быстро ну насколько позволяли швейцарские законы. Больно у них там штрафы за превышение скорости кусучие. Я втиснул машину в узенькое место для «быстрой» парковки и приготовился ждать.
Ждать пришлось долго, даже очень. И это было странно, потому как самолет, которым прилетали знакомые, приземлился четко по расписанию. Не найтись мы не могли, потому что слишком хорошо были оговорены ориентиры. Да и мобильники с собой были, но телефон знакомых почему-то не отвечал.
Пока я в полном недоумении перебирал возможные варианты, мой телефон ожил, требовательно так, громко. Если из несколькоминутной пламенной речи моего знакомого оставить лишь цензурный смысл, то краткое изложение первой и тут же последней серии было следующим: турбюро, которое оформляло визы, что-то перепутало или сделало не так. Швейцарцы долго удивлялись, как моим знакомым с такими документами вообще могли продать билеты на самолет в Швейцарию. В итоге их в страну не впустили. Телефон на той стороне выбулькнул последнее ругательство и отвалился.
Помочь взрослым дядькам, зацепившимся визой за границу, я не мог, да и к тому, что все будет коряво, уже приготовился. Но возвращаться домой — это не для нас, ведь оставалась еще вторая часть плана — Альпы. Время уже подбиралось к пяти-шести часам вечера. Мы вырулили со стоянки и покатили в неизвестном направлении. Быстро покатили, надо ж было еще те самые заветные луга найти. О запоминании дороги я не сильно заботился — нафигатор все-таки великая сила, он всегда выведет. Я съехал с автобана и стали карабкаться в какие-то горы. Дороги тут везде нормальные, а раз горы в Швейцарии, значит пусть будут Альпы. Какая разница в конце концов?
День продолжал веселить нас мелкими пакостями: погода совсем испортилась, хмурые низкие облака из серых прямо на глазах превращались в свинцово-синие, резкие порывы ветра становились все сильнее и ощущались даже в машине. Сначала я включил ближний свет, потом противотуманки, но и это не спасало — дождь и потом хлопья снега забивали весь обзор напрочь, а если учесть, что это все-таки горы и любое неосторожное подрагивание рулем может закончиться весьма печально, особенно когда совершенно не видишь дороги, я решил не испытывать судьбу дальше и где-нибудь остановиться.
Вокруг не было ни души, ни человеческой, ни автомобильной. Не то, что попутных, даже встречных машин — ни одной. Булка мирно сопела дальше, а вот Дарик проснулся, повел носом и не обнаружив до сих пор никакой еды в зоне зубодосягаемости, начал подвывать, сначала тихонько, а потом все громче и громче, настойчивее и настойчивее. Разумно рассудив, что я через весь салон до него не дотянусь, он выпевал разные звуки дурным голосом и прекрасно себя при этом ощущал, чего нельзя сказать обо мне — приемник автомобильный в горах не работал, Дарик не выключался, дорога не наблюдалась, машин не было — лепота одним словом. И действительно по стеклу лепило так, что дворник вспотел и с работой не справлялся.
Я с грустью взглянул на сумку с фотоаппаратом — да, сегодня ее расчехлить уж точно не придется. Как мне показалось, на обочине мелькнул какой-то небольшой указатель, такие ставят рядом с небольшими придорожными ресторанчиками, гастхаусами, как их в Германии называют. И правда — через несколько десятков метров на дороге нарисовалось небольшое ответвление, куда я и свернул. Еще через несколько минут такой типа езды (потому как любой пешеходный черепах если бы нас не обгонял, то уж не отстал бы точно) показался огонек, который уж очень походил на свет в конце туннеля окошке.
И вполне реально ощущалось то, что чувствовали заплутавшие люди, заблудившиеся в степи ямщики и подобные искатели приключений при виде огня в ночи. Звери мои тоже огонек почувствовали: Булка проснулась, вскочила и стала прихорашиваться — нехорошо даме на людях неумытой показываться. А Дарик, поняв, что возмездие за исполнение хоровых южнорусских народных песен в одну глотку, уже реально не за горами, потому как горы, они уже вот и вокруг, моментально утих и вилял хвостом так, что движение воздуха внутри багажника заглушало порывы ветра снаружи.
Дорога резко повернула, и я вырулил на небольшую стоянку. Вырулил и остановился в обалдении — все было заставлено машинами так, как в предвыходной день на стоянке супермаркета. Свободное место пришлось искать, хотя вокруг не было ничего живого в районе нескольких километров (во всяком случае с той стороны, откуда я приехал, да и с другой стороны тоже никаких огоньков не наблюдалось). Вдруг в свете фар образовалась небольшая группка людей. Какой-то дядечка из них махнул мне рукой, и нетвердыми ногами пошел к одной из припаркованных машин. То ли порывы ветра делали его походку странной, то ли он уже заправился горючим, но шатался он весьма конкретно.
Мигнули огоньки сигнализации. Дядька ввалился за руль, остальная компашка захлопала дверями. Машина взревела и весьма лихо рванула в даль, взвизгнув шинами. Я поспешил занять еще теплое парковочное место, и выключил мотор. Невдалеке виднелась приличная такая избушка. Каменная, с трубой и о трех этажах, оттуда раздавались звуки народной швейцарской музыки, заглушаемые человеческим гомоном. Собаки заволновались, как бы я про них не забыл.
Я-то не забыл, к тому же в Германии с псами можно заходить практически в любое едательное заведение (а вот в магазины продуктовые нельзя. Нонсенс), да мы ведь не в Германии, я вообще не знал, где мы. Но оставлять собак одних в такую погоду в машине, пусть даже ненадолго — это перебор. Мне спокойнее, когда они рядом, да и прогулку по Альпам я ж им обещал. В общем, пристегнул я песиков, и мы всей толпой вывалились в горную альпийскую стужу.
Я к такой погоде готов не был, поэтому через пару секунд окоченел, ослеп и оглох одновременно. Звери мои наоборот, ощущали себя великолепно — они отбежали к ближайшим кустикам, сделали (наверное, сделали. Можно подумать я там что-то видел) все свои дела и устроили дикую возню друг с другом, валяясь, прыгая и кувыркаясь. Вдруг… Не знаю, что вы подумали, но этим «вдруг» был запах свежевыпеченного хлеба, который одновременно достиг нас и подстрелил на взлете. Я замер, вспомнив, что неплохо бы и позавтракать, Булка остановилась прямо на бегу, поджав переднюю лапу не хуже сеттера в стойке, а Дарик, перепрыгивавший в этот момент через Булку, просто завис в воздухе.
— О, ЕДА! — Мысль пронеслась у всех в голове молнией. Дарик «отлип» из состояния невесомости во вполне конкретную и осязаемую весомость, рухнув на Булку, Булка попыталась ускользнуть от свалившейся на голову тушки, запуталась у меня в ногах, а так как снегу уже было прилично, а на мне были не горные ботинки, а обычные летние туфельки (я ж выезжал из температуры +14), то ессно на ногах я не устоял и мы все втроем рухнули друг на друга.
В таком веселом виде (облепленные снегом с ног до головы), с шутками и прибаутками (Дарик пищит от голода, Булка рычит на Дарика, я — на всех зверей мира сразу), мы ввалились на запах… И сразу мир стал другим — большой деревянный холл, виден зал с камином, в котором трещат дрова. Все простенько, в деревенском стиле, на потолке и на стенах разные модные тут сельские мотивы типа колеса от телеги переезжающей пополам не заплатившего за обед или вилы с лопатамисначала закололи, потом зарыли.
В общем, типичный ресторанчик, каких в Германии сотни, если не тысячи. Из зала раздавался говор, из которого я вначале не понял ни одного звука. Да, в Швейцарии несколько официальных государственных языков, там говорят и по-французски, и по-итальянски, но я ж по-идее не так далеко и отъехал (хотя сколько там той Швейцарии). Через пару минут отдельные звуки стали складываться в различимые уху слова — эх, спасибо моему шефу и его друзьям, они говорят иногда на таком алеманише (местный диалект), что после него любой швейцарский немецкий кажется шикарным литературным языком.
Показалась официантка, тетенька лет пятидесяти, крестьянского вида, конкретная такая, которая слона на скаку остановит, хобот ему оторвет и нальет туда одновременно десять литров пива, как девочки, работающие на Октоберфесте в Мюнхене. Увидела нас, остановилась и что-то спросила. Я понял, что насчет своих знаний языка в очередной раз погорячился — ни звука не понял. Спросил ее по-немецки, можно ли сюда с собаками. Теперь обалдела официантка, она как-то с тревогой взглянула на меня (типа не болен ли?).
— Можно, можно сюда с собаками! — Глухим тяффом подсказал тетеньке правильный ответ Дарик и взял в пасть снизу кожаный официантский фартук, Булка же просто протянула тете лапу. Официантка улыбнулась собакам, а потом ответила и мне на хорошем немецком:
— А ты чо, на улице их оставлять собираешься? Заходи давай, вон в углу стол свободный, туда и рули.
Взяв зверей покороче, чтобы без вольностей, мы вошли в зал: глазам открылся другой мир. Людей было действительно много, свободных мест почти не было. Как-то даже не верилось, что вокруг вообще ни души, хреновая погода, снег и ветер.
— Мне вот тех жаренных пескариков, и уточки, и стейк говяжий, и колбаски, и хлебушка свеженького — Дарик, обалдев от такого количества еды, заголосил просто нечеловеческим голосом, что в общем-то и немудрено. Щенуля ж, а без еды уже полтора дня. Растущий организм требует, причем настойчиво.
Умудренная опытом Булка знала, что голосованием, в смысле голосооранием ничего особо не добьёшься, разве что проблем на лохматую башку отгребешь. Она решила зайти с другой стороны — шла рядом, как хороший племенной жеребец, аж гарцевала, высоко задирая лапы. Ее коварная мысль «может кто-нибудь сжалится и хоть чем-нибудь покормит» была написана метровыми буквами через всю ее южачью морду.
Наше появление никакого особого впечатления на присутствующих не произвело: короткий взгляд и все продолжают заниматься своими делами. Было видно, что тут все друг друга хорошо знают, а чужаков в деревне как-то не очень. Мы уселись за и улеглись под стол, на который показала тетенька. По-видимому, за ним только что и сидела та уехавшая компания, потому как остатки еды еще стояли.
— Иииии-еееех! Чего добру пропадать! — Дарик мигом взобрался ногами на стол, раззявил пасть и.… туда ничего не попало, ага. Я просто слегка двинул его по лохматым ножкам, и торопыга аккуратненько сложился под скамейку, клацнув челюстями в воздухе, очень удивляясь при этом, почему в пасти ничего не перемещается, когда ОНО было уже вот и рядом. Даже пахло.
Меню со списком на столе не было и я в ожидании окинул взглядом зал. Кто бывал в Германии знает, что здесь довольно часто можно встретить в ресторанах большие грубые деревянные столы. Они довольно популярны и весьма удобны, к тому же и за ними, и на них помещается много всего. Дык вот, почти все столы были заполнены и заняты, иногда даже за одним столом сидели разные компании, переговаривающиеся отдельно друг от друга.
Занято было все кроме моего стола, что понятно. Почти пуст был и еще один стол, стоявший через проход от нас. За ним сидел грубого вида большой крепкий мужик, на вид лет 60-65. На зоне, наверное, дядя с таким выражением лица был бы своим и сразу. Поэтому как-то не удивляло, что несмотря на относительную тесноту, к нему никто не подсаживался. Перед ним стояла большая кружка с пивом и блюдце с орешками. Больше на столе не было ничего. Вроде бы все было как обычно — ну сидит себе мужик и сидит. Мало ли угрюмых нелюдимых типов на Земле? Вот только одно «но» — мужик пристально смотрел на нас. Точнее нет, не на нас, на зверушек моих. Таким долгим, тяжелым, немигающим взглядом.
Подошла уже знакомая тетенька. Дарька обрадовался ей как старой знакомой, правильно рассудив (с его точки зрения), что раз она ближе всех к еде, то самая главная. Булка, зная истинную суровую правду жизни, смотрела не на женщину, а на меня, лишь встряхивая челкой. Остатки еды и грязные тарелки вмиг исчезли. Вместо них на столик легла тяжелая папка из толстой кожи.
— Выбирай! Если непонятно что, спрашивай, расскажу! — Тетенька подмигнула Дарьке и отошла к угрюмому мужику, подозвавшему ее.
Небольшое отступление в народ.
— Что в меню может быть непонятного? — Спросите вы. Да все и непонятно. Помню, был я лет 15 назад в Албене. Дык там для идиотов туристов разных вместо обычного меню были фотографии блюдей с названиями на нескольких языках и ценами внизу. Вот это дело, сердито и демократично.
Но там море, солнышко, туристы, а здесь горы, пустыня и никого вокруг, посему как думаете, что в меню написано? Ага, правильно — одни кракозябры буквами непонятными. И ведь блюда эти самые знакомые и обычные (ну во всяком случае по местной жизни), но вот имена, им придуманные — это нечто.
Попробуйте зайти во многие рестораны Европы (не русские) и попросите оливье. Ага, самое такое обычное и родное. На вас удивятся многократно, а вот если сказать: «Русский салат» — сразу будет просто и понятно. Давно, когда я только приехал в Германию, меня удивило очень распространенное блюдо «Шнипоза». На вид самое обыкновенное — картофель фри со шницелем и салатом, а название какое красивое. Потом уже я понял, что это название — просто сокращение первых букв от всего туда входящего:
Schnitzel — ШНИтцель
Pommes — картофель фри, по-немецки произносится как «ПОмэс»
Salate- салат, ЗАлатэ по-ненецки же.
Вот так, просто и со вкусом, когда понимаешь, о чем речь. Дык что я мог прочитать в каком-то швейцарском деревенском горном ресторанчике? Только цифры, ну и знаки препинания с готическим алфавитом.
Официантка приняла заказ у угрюмого дядьки и я позвал ее на помощь:
— Тетенька,понимаете, я не настоящий сварщик, я просто эту хрень на стройке наш я вообще нифига не понимаю, потому как сами мы не местные! Шо сие все означает в плане продуктов?
— Пошли на кухню, посмотришь! — Женщина жалобно посмотрела на меня, да так, что мне ничего не оставалось делать, как встать и пойти за ней. Булке скомандовал «Место!», Дарьку просто прикрутил поводком к ножке стола, и мы пошли.
Вот уж эти демократические деревенские нравы — обожаю. На кухне было вкусно, красиво и здорово. Официантка меня покинула, подошла к повару, чего-то ему сказала. Он вроде как-то удивился, поставил две большие тарелки и начал колдовать. Видя перед глазами живые примеры в картинках, я быстро выбрал понравившееся (ткнул пальцем — это, это и вот это), потом подозвал успевшую уйти и вновь прийти такую родную уже тетеньку:
— А можно сырого чего-нибудь собакам?
— Иди, сейчас твое принесу. А собакам и так хватит!
-Блин, — думаю, что за трудности с переводом? Вроде тетенька к собакам вполне нормальна, даже орать не стала, когда Дарька ей передник на задник натянул закусил… Захожу в зал и снова обалдеваю: перед собаками стоят те самые две большие тарелки. Булка, как порядочная, отвернулась и не трогает, а Дарик… тот хомячит еду так, что куски мяса влетают в него с такой силой, что останавливаются только в хвосте. Хвост же стоит параллельно земле и с каждым заглотом увеличивается в длине сантиметров на несколько. Предательский слюноручеек из пасти Булки натек уже в приличную лужу и если бы Булка могла говорить человеческим голосом, то, что я услышал сегодняшним днем в трубку от знакомых про турбюро вообще и Швейцарию в частности, показалось бы мне просто Тютчевым и Фетом в одном флаконе.
Мне ничего не оставалось, как разрешить Булке слопать жертвоприношение, хотя я, признаться, от таких раскладов слегка задумался. В человеческую доброту и ласку как-то не верилось, не с чего, да и не в этом месте, а цены в Швейцарии вообще и в этом кабачке в частности, весьма впечатляющие. Не московские, конечно, но тоже весьма грызучие и две мясные тарелки перед собаками без моего одобрямса — это как-то странновато, что ли.
Волшебница-официантка появилась с едой как нельзя кстати — аппетит да, конечно разгулялся, но хотелось какого-то понимания происходящего. Если в этом месте собак кормят бесплатно, то… Мои мечты, деловые перспективы и удивленный взгляд присекся коротким:
— Ворон (Имя? Фамилия? Кличка? Прозвище местное?) угощает — тетенька кивнула мне на угрюмого мужика.
— С каких-таких дел и с чего такая радость вдруг?
— Да я и сама не знаю. — Женщина удивленно пожала плечами — Я здесь работаю больше десяти лет уже, он даже не разговаривает со многими местными, не то что угощает. А тут…
— Спасибо конечно (я кивнул мужику), только счет за зверскую еду мне принесите.
— Да он заплатил уже. У нас тут вперед платят. С тебя, кстати, столько-то.
Отдал деньги тетеньке и говорю:
— Сколько собачья еда стоила? Я хотел бы вернуть денюжку доброму самаритянину!
Ну правда, ощущение дурацкое, я ж не девушка, чтобы моих собак кормили и поили за красоту мою неземную.
Услышав наши разговоры, мужик взял пиво с орешками и подошел к нам.
— Я присяду! — Скорее предупредил, чем спросил разрешения и сел напротив. Официантка отошла, оставив нас разбираться самостоятельно. Собаки к этому времени поедалово закончили. Булка наелась и просто отвалилась, улеглась в проходе на спину и задрала вверх все лапы, прикрывшись стыдливо хвостиком. Зато признательный Дарик (и как он только понял, кто на самом деле его благодетель), улегся мордой на один ботинок подошедшего мужика, положил лапу на второй, благодарно икнул и закрыл глаза. Может мне показалось, но когда лохматая морда улеглась на ботинок, дядька вздрогнул, но быстро пришел в себя.
— Спасибо Вам, — говорю, — только с какого перепугу такие подарки? Мы ра….
— Откуда? — Мужик, казалось, совсем меня не слышал. Он говорил откуда-то из глубины себя, но простыми рубленными фразами и поэтому понимать его было легко.
Я понял, что здесь что-то не так, что-то происходило на глазах, только что? Разговор мог затянуться, а большая тарелка, стоящая передо мной, так аппетитно пахла, манила и звала. К тому же все присутствующие уже поели, чего нельзя было сказать обо мне.
— Из Москвы! — Понятно, что мужика интересовали собаки, а не человекоговорящее, сидящее напротив.
— Породистые?
— Южнорусские овчарки. Пасут и охраняют. Во всяком случае должны.
— Мой тоже пас и охранял, он был побольше, тоже белый, но без шерсти. Крут был с чужими… — Дядька боролся с собой, было видно, что длинные фразы и долгие разговоры совсем не для него, да и подпирало его изнутри что-то. Мужик не уходил, пауза затягивалась, есть в одно лицо, когда напротив сидит практический голодающий чужой человек я не привык, посему решил поддержать разговор:
— А что за порода у зверя Вашего?
— Жена знала, я в них не разбираюсь. Собака и собака, работу свою знал хорошо, помогал… Мужик приготовился снова замолчать, но Дарька вдруг очнулся, уселся поудобнее, положил голову незнакомцу на колено, закрыл глаза и сладко засопел. Сидя. Наверное, это мужика добило окончательно. Тяжелая большая рука легла Дарику на голову и неумело водила взад и вперед. Несколько минут он сидел молча, глядя куда-то в окно, хотя там абсолютно ничего не было видно кроме стены падающего снега, а потом вдруг неожиданно, грубо, монотонно начал говорить:
— Давно это было. Я поехал в Италию по делам каким-то (поехать в Италию из Швейцарии — все-равно что за МКАД выехать. Особенно радует, что простой швейцарский крестьянин спокойно себе разговаривает по-итальянски. Прим. меня).
Увидел на поле девушку, красивая такая, маленькая, смеется звонко. Вообще я к людям не очень (хм, я заметил, ага), а тут как тянуло что-то. Подошел, познакомился, думал — пошлет, а она нет, ничего.
Вечером встретились, долго гуляли. Проводил ее домой, там какие-то друзья ее подошли (глаза дядьки зло блеснули), больше не приходили. Всю неделю гуляли, я от нее оторваться не мог, воздуха не хватало, когда она уходила. Мне уже возвращаться надо было, а как уехать? Она здесь, я — там. Вот и говорю ей в очередную встречу: «Будь женой мне».
Глаза закрыл, страшно стало — вдруг рассмеется в ответ и теперь-то уж точно пошлет куда подальше: она вон какая, вся золотая, люди вокруг нее, веселье, а тут такая горилла. А она меня поцеловала, «я согласна» говорит. У меня поплыло все от счастья.
Пошли мы к родителям ее, там семья большая, детей много, дом, скотина, все как положено. Я родителям не понравился, прогнали они меня, а жену мою заперли. Она только шепнуть успела: «Жди где встречаемся». Ну что я могу? Один, чужая деревня. Пошел в поле, где познакомились, лег, ждал-ждал, да и уснул. Вдруг среди ночи толкает меня кто-то. Очнулся, смотрю — жена моя. Как она убежать смогла — не понимаю, там не дом был, крепость, да и людей в доме полно. В общем, убежали мы, поселились у меня. На свадьбу пригласили ее родителей, письмо большое написали, но они не ответили. У меня родни тоже никого, так и обвенчались без гостей, только младшая сестренка жены на свадьбу приехала, утром рано-рано встала, убежала в поле и сплела нам огромный венок из цветов полевых, а после венчания на нас вдвоем его и одела. Единственный подарок свадебный, до сих пор в комнате висит…
Мужик отвернулся от окна, быстро посмотрел на Дарьку, удобно устроившегося на колене и обслюнявившего во сне штанину до неузнаваемости, а потом снова уставился в окно и замолчал.
Странное ощущение возникло — вроде много народа вокруг, а не видно и не слышно никого, как будто только одни мы в доме этом. За соседним столом компания что-то поет, раскачиваясь, но звука нет, как в немом кино, только движения и позы. А тут, рядом, под столом сопит Булка с Дариком и каждый звук в тишине возникшей отдается грохотом.
Не знаю, сколько бы мы еще так молча сидели. Первым не выдержал Дарька: голос исчез, поглаживания закончились. «Что за нафиг?» — Дарик положил свою лапу мужику на колено еще раз и просунул голову дальше под ладонь. Кот домашний, блин.
Мужик снова легко вздрогнул, как очнулся от чего-то, снова неумело потрепал Дарика за ухо и «вернулся»:
— Начали мы жить вместе, у меня в доме все поменялось — светло, весело. Жена по хозяйству с утра до вечера, говорит, поет, легко так, даже скотина ей улыбалась. Все думала — вот детишек нарожаем и поедем к ее родителям мириться, они детей любят и нас не выгонят. Жили мы так года два, верили, надеялись, а детей все нет и нет. Взял я жену и к доктору в город, расскажи, мол, что за дела и что не так делаем. Проверили меня, не нашли ничего и за жену взялись. Долго ее терзали, потом доктор вышел, серьезный такой, отвел меня в кабинет и говорит тихо:
— Плохи ваши дела. Детей у жены не будет никогда, но это полбеды. Она больна, лечение дорогое, длительное и никаких гарантий, причем начинать надо уже вчера, потому что сегодня может быть поздно и скорее всего уже поздно, но попытаться надо — других вариантов не присутствует.
Я доктора не понимал: ну не будет детей и ладно, но жена — радостная, здоровая, работает с утра до вечера, песни поет. Растерялся конечно, мысли там всякие в голову полезли — она ведь красивая, доктор тоже молодой, оставить ее хочет в больнице, а сам… С чего это он вообще взял, что она больна?
Я там кричать чего-то стал, не заметил, как жена в кабинет зашла, взяла меня за руку и говорит: «Я тут не останусь. Это все ерунда». Я обрадовался, на руки ее подхватил, выбежал оттуда, даже не помню, как домой добрались.
Но вот с того самого дня как будто вынули из жены моей что-то. Внешне ничего не поменялось, вроде и веселится, и поет, и по дому все делает, но… как-то через силу, как будто заставляет себя. Помню, уезжал по делам в город, забыл мелочь какую-то ну и решил вернуться. Только-только простились, она мне улыбалась, радостная хорошая.
Захожу минут через десять в дом — сидит перед зеркалом и рыдает, горько так, навзрыд, страшно… Бросился к ней, обнял, фиг с ними, с детьми, говорю, без них обойдемся. А она плачет, прижимает меня к себе и бормочет: «Бедный, бедный!».
Я тогда так никуда и не поехал, просидел с ней целый день. Потом вроде отпустило и я такого уже никогда не видел. Написала она письмо своим, долго писала, несколько дней, грустная такая ходила. И снова никакого ответа. Но вдруг через недельку снова сестричка ее младшая приезжает, да не одна, со щенком. Белый такой, шерсть короткая, головастый. Деловитый, важный, прошел по двору, к курам подошел, казалось, пересчитал, потом вернулся.
Жена обрадовалась, на руки его и в дом. Не дело это, конечно, что скотина в доме, но они заперлись — она, сестра ее и собака. Жена и сестра, говорили о чем-то до ночи, вышли к вечеру, заплаканные такие, грустные, а у жены во взгляде вот та безнадега куда-то исчезла. И щенка она не выпускала. Он тоже за ней как веревочкой привязанный, везде, след в след, шаг в шаг.
Возилась с ним жена много, разговаривала, песни ему пела, имя придумала, мягкое такое — Лакки. Любил он ее безумно, а меня терпел просто, хотя никогда не рычал.
Месяцев шесть-семь прошло с тех пор, вроде и разговор у доктора забылся: изменений никаких, разве что румянец у жены моей пропал, а все остальное — по-прежнему. Пес же…
Здоровая кобелина по двору бегает, а жена с ним, как с маленьким все, с рук кормит, молоком поит, разговаривает. У нас всегда во дворе собаки жили, но так, от случая к случаю, откуда-то брались, куда-то девались. Да и не кормил я их особо, пользы от них мало, разве что тявкнуть, что идет кто-то. Да кто к нам ходил? А этот работал, стал овец водить с выгула домой и из дома на выгул, однажды сам их на соседнее поле перегнал. И ведь не учил его никто, откуда у меня время на это? Да и как учить собаку? Книжки ему дать читать, что ли?
Помню, пошли мы в тот раз с женой, думаем: пораньше отару приведем и вечером просто побездельничаем. Приходим — нет никого. Ну куда могло столько овец сразу деться? И собаки нет, и лая никто не слышал, а зверь сердитый был, злой. Уж он бы просто так и сам бы не сдался, и овец бы не отдал.
Жена говорит: «Пошли мол на другой выгул. Здесь травы уже мало, может там они»? А как они могут там быть, когда мы с псом туда только пару раз ходили и то без овец. Приходим — там все. Только подходили — вышел стервец, набычился, голову опустил, а потом жену узнал и бросился целоваться. А меня как будто вообще нет.
В тот вечер она ему коврик новый постелила, ленту на шею повязала, обед отдельно сварила. Кольнуло меня. Думаю: «Его больше чем меня любит». Стал наказывать его за мелочь всякую, не сильно, но строго. Один раз злой был, говорю жене чего-то сердито, она отвечает, я кричу на нее, и вдруг выходит Лакки, шерсть дыбом и зубы скалит. Я мало чего по жизни боюсь, а тут мороз по коже.
Отступать не стал, схватил бревно какое-то, ща, думаю, все проблемы разом решу. А тут жена моя, полтора метра гнева, перед собакой стала, руками ее закрыла: «Сначала меня!», — говорит.
Ну что тут делать? Бросил бревно, пошел вот в этот кабак, напился. Вечером пришли сюда и жена и Лакки. Как домой добрались, не помню, часто раньше сюда ходил, все пешком, а в тот раз, помню, долго шли. Утром очнулся — тошно, стыдно. Смотрю, сидит жена моя, глаза огромные, слезы в них. Она голову мою гладит и говорит:
— Что ж ты ругаешься все? Кому я еще тебя доверю? Я же тебя на него оставляю, больше нет у нас никого.
— Как это, — думаю, — меня на него? Его на меня! И почему «оставлю»? Куда она собралась? Что за разговоры такие вообще?
А голова мутная, тяжелая такая, в тот день я так и не встал, до вечера провалялся. Она мне поесть два раза приносила, поила чем-то, бледная такая. Собака все возле ее ног трется, поскуливает как-то жалобно, хотя молчун, звука лишнего от него не допросишься, только хвост воздух рассекает, когда он жену видел. Вечером пришла, легла со мной рядом. Темно, а я вижу — бледная такая, даже в темноте вижу.
— Ты как? — Спрашиваю.
— Все нормально, устала просто за день. — Отвечает.
Ну да понятно, целый день сама возилась, я ведь валялся. А собака все к ней лезет и скулит, скулит так жалобно. Я уж подумал, что случилось чего с псом, но она погладила его и он успокоился.
Утро началось как обычно, встали, умылись за скотиной прибрались. Я уж подумал, что причудилось мне и про бледность, и про разговор страшный. Занялся чем-то своим в сарае, вдруг слышу — вой дикий. Выбегаю на двор — лежит жена моя, руки как-то заломила, не шевелится, дышит еле-еле, а собака стоит рядом и воет. Отогнал пса, взял на руки, внес в дом. Врачи как-то быстро примчались (интересно, как это в каком-то горном хуторе быстро нарисовались врачи?), чем-то кололи, что-то давали. Открыла она глаза, улыбается мне испуганно как-то, все по руке гладит.
Доктор отвел меня, говорит, что в больницу надо, что там ей будет легче уходить. Помню, заорал на него, вытолкнул. Подошел к кровати, на пол уселся, а она гладит меня, гладит… А зверь в ногах у нее, прямо на кровати. Думал выкинуть его, но он так на меня глянул, что не смог. Первый раз в жизни не смог смотреть в глаза. И кому? Скотине!
На следующий день поехал к доктору, тому, у которого первый раз были. Он даже разговаривать со мной не стал, хлопнул дверью перед носом и все, правда таблетки какие-то выписал и на листе написал, что, как и когда. Я сижу перед кабинетом, пошевелиться не могу, доктор вернулся, вынес еще одну коробку, говорит, это — когда совсем плохо будет. Я его за руку хватаю:
— Доктор, может в больницу? Может можно хоть что-нибудь сделать? У меня ж в жизни больше вообще ничего и никого!
— Поздно уже. Не будет толку от больницы, странно вообще, что с таким диагнозом так долго все длится. Снова хлопнул дверью, ушел и больше не вышел, ну а я домой.
Не встала она больше, все бледнела и молчала, а как зайду к ней — плакать начинала и причитать: «Бедный, бедный!»
Да какой я бедный, это она бедная, а она знай свое твердит. А когда уходил я, приходил Лакки и она разговаривала с ним, бормотала ему что-то, рассказывала, спокойно так, долго. Я и зайти боялся, топтался в коридоре, думал, пусть еще немножко поговорят, ну еще немножко — как будто и нет беды никакой.
Иногда, когда уходил я, приходили соседи. Далеко им до нас было, да и откуда узнали про женину болезнь? И что странно — собака ведь обычно не то что во двор, на улице прохожего чужого остановит и дальше в сторону дома не пустит, а тут — заходили и выходили кто хотел и когда хотел. Рассказал бы кто — не поверил, а тут сам вижу и понять ничего не могу.
Овец сам выгонял, собака со двора не выходила, что я только не делал. Страшное время было, черное. Да оно теперь для меня все время черное, как ночь эта. И умереть не могу, не по-христиански это самому на себя руки накладывать, и жизнь не в радость, чтоб ее! — Мужик с силой треснул ладонью по столу, да так, что подпрыгнули и кружки, и тарелка.
И снова метаморфоза — за соседними столами моментально замолчали и с опаской уставились на нас, я даже не пошевелился, а Дарик и Булка не проснулись. Странное место или просто человек особенный, кто знает?
В этот раз паузы в рассказе почти не было. Дядька наклонил голову, набычился, как будто старался продавить судьбу. Слова вылетали глухо, с силой и болью:
— Все закончилось быстро, она не хотела меня мучать. Господи, да я бы всю жизнь так жил, лишь бы рядом была, лишь бы не уходила никуда.
На похороны пришли почти все, кого я знал в округе. И, наверное, было столько же, кого я не знал. Я никому ничего не говорил, они сами собрались, плакали, рыдали по-настоящему. За это время оказывается, она успела со всеми познакомиться, подружиться, понравиться.
Я не один осиротел, им тоже было плохо. Я почти ничего не помню, люди, много людей, как тени. Кто-то что-то делал, кто-то что-то говорил, потом все закончилось, все разошлись. Я превратился в столб, первое время просто механически ходил к скотине, потом заходил в дом и падал.
Овец выгоняла и приводила собака. Не знаю, сколько так продолжалось, но какие-то проблески извне стали в меня попадать. Наступили холода, лютые такие, овец выгонять было нельзя, работы тоже почти никакой и я запил. С горя, с тоски, с жизни проклятой. Набрался по самую крышечку и решился первый раз на кладбище сходить. Поговорю, думаю, побуду в тишине, только я и она.
Побрел, короче — тут идти недалеко. Прихожу, смотрю — возле могилы кто-то шевелится. Я не верю во всю эту хрень кладбищенскую, но как-то не по себе стало. Подхожу ближе и вдруг на меня кто-то как прыгнет прямо из могилы! Я аж в сторону отпрыгнул, не ожидал такого, даже не понял, что произошло. Я не понял, а тот, кто прыгнул — понял. Собака это была, ее собака, Лакки. Устроил себе в снегу нору, лежит рядом с могилой, только нос в лапы уткнул. Учуял, что идет кто-то, вылетел, глаза горят, зубы оскалил, но узнал меня, остановился и молча отошел в сторону.
Ну какой после этого разговор с женой? Вернулся я домой, отогрелся, выпил еще и охватила меня злоба лютая! Да как это так — собака мерзкая, даже наедине побыть не могу из-за нее. А сколько минут, часов, дней она потратила на него. Ведь если бы не было его, насколько больше мы были бы только вдвоем, я и она. И так меня зацепила эта мысль, что я аж зашелся. Нашел себе виноватого во всех бедах. Не было у меня существа тогда ближе и разумнее, вот собака и должна была за все ответить, за горе мое, беду и тоску.
На кладбище разборки устраивать я не стал — память, жена любимая, да и ее собака все-таки. Пришел туда на следующий день, взял кусок мяса, скормил псу, повел домой. Он пошел, понуро, но пошел — дом все-таки. Я ввел его во двор и пока собака подходила к миске, закрыл калитку крепко-накрепко и начал собаку бить. Долго это продолжалось, он не отвечал, не рычал, не швырялся, отходил просто и отворачивался — это меня просто ослепляло: раз молчит, значит виноват, значит еще надо. И ведь мог он меня, пьяного, напополам перекусить, а ведь даже не дернулся в мою сторону, в какой-то момент вырвался, через забор перепрыгнул и убежал куда-то, хотя я знаю куда.
Мысли о мести меня не оставляли, хотя и пил я страшно. На следующий день не дал я овцам воды, они блеять начали — пить ведь хочется. Калитку открыл, жду сижу. Пришел Лакки. Естественно, куда ж ему деваться?
Я снова подождал, пока он зайдет поглубже во двор. Cнова калитку закрыл и бить его начал. Снова он вырвался и убежал. Следующего посещения ждать пришлось куда дольше. Овцы уже орали, а не блеяли. Снова собака не выдержала первой. Я тоже был на грани, хотя какая там грань у пьяного мозга? К калитке я подходить даже не пытался, знал, что не успею. Взял палку, бросил сильно, когда собака вбежала. В этот раз попал. Кровь на снегу была, да и взвизгнул зверь. Взвизгнул, но ушел. и я понял -не вернется больше. Напоил овец и сам напился, больше ничего в жизни, даже такая ничтожная цель и то провалилась — собаке отомстить не сумел, чего я стою в этой жизни?
Не знаю, как соседи узнали: может, потому что скотина блеяла громко, может собака к ним прибежала — пришли ко мне, говорили чего-то, орали — ничего не помню. Скотине моей корм давали, убирали. Собаку тоже по ночам забирали и кормили — ночью тут в горах стужа лютая, не выжить без шубы теплой никому. Ночью его забирали, а днем выпускали и он убегал на кладбище. Там и жил, пока солнце светило. Его все в округе знали, жалели. И собака, которая на всех швырялась, выбегала, хвостом виляла. Доброе слово, оно и кошке приятно… Пытался я еще пару раз на кладбище прийти — видел. И не боялся его никто больше, еду приносили. Я же к могиле жены подойти не решался, понимал, что со мной пес церемониться не будет, а соседей просить — это же смешно. Не ночью же пробираться, как вор какой!
Сколько так продолжалось — не помню, я потерял счет дням и ночам. Время остановилось, и все вокруг замерло. Очнулся я только тогда, когда в погребе не осталось ни одной бутылки. Еда каким-то образом появлялась, наверное, соседи приносили, а вот спиртное…
Мне нельзя было возвращаться в реальность: когда я начал трезветь, мне стало настолько невыносимо, что если бы не желание найти что-нибудь душузаливающее, я бы закончил все земные дела в тот же день. Но сначала я должен был выпить!
Дом у меня большой, хозяйство тоже, не может быть, чтобы совсем ничего не осталось. Шаг за шагом, метр за метром я перерыл почти все, где могла бы стоять выпивка. И ближе к вечеру одна бутылочка (произнесено непонятное и незнакомое мне название) нашлась. До кухни я не дошел, выпил прямо из горлышка все, что было. Выпил и понял — грех, конечно, что говорить, но жизнь эту бесполезную надо заканчивать. Дел никаких, родни тоже, никому не должен, разве что перед собакой извиниться и все, хватит!
Жидкость играла в голове. Ее крепости было достаточно, чтобы все вокруг плыло и в душе не так горело. Но для того, чтобы все закончить ее было явно маловато. И я решил заправиться, да и с собой взять, чтобы помянули те, кто потом придет. Да и мало ли: если сразу не решусь, хоть на пару дней хватит.
Выперся я из дома на ночь глядя и пошел пешком в этот самый кабак, как в старые времена. Отошел лишь несколько десятков метров. Мело страшно, снег валил хлопьями — за пару метров перед глазами не видно ничего. Ну а чего мне смотреть? Я родился тут, дорогу с закрытыми глазами найду. Пошел дальше и через пару минут ощутил, что мороз пощипывает даже сквозь толстый тулуп и пьяный мозг. О возвращении поначалу даже речи не было. Я вошел в лес и решил пойти не по дороге, а напрямую, оврагами. Тропки все местные знаю, идти немного тяжелее, да, но зато серьезно короче. Свернул и побрел кустами. Где-то через полчаса понял, что погорячился и надо поворачивать — не дойду. От выпивки не осталось ничего кроме воспоминаний. Не грела ни она, ни тяжелый ход, ни одежда.
Решил добрести до ближайшей полянки чтобы понять где я. Сделал шаг, чуть поскользнулся. И в этот момент что-то хрустнуло, так, как хрустит в огне сухая ветка. «Наверное на бревно в снегу наступил» — не успел подумать, как понял, что падаю: вместо моей выставленной вперед ноги не оказалось ничего. Рухнул, перекатился, глянул на ногу — она пухла прямо на глазах, стопа свернута куда-то в сторону, о том, чтобы на нее стать даже речи не было. Покрутился лежа и понял, что не бревно это хрустело, нога моя. Заметив снова мой недоуменный взгляд, он добавил: «Порвалось там все, кровь нервы залила и поэтому боль была легкой, по морозу я ее не ощущал — доктора так потом сказали», хлебнул большой глоток из кружки и продолжил:
— Выломал палку, попробовал опереться — куда там, снегу по колено. Пополз, через метров десять понял, что это все. Костер не разжечь, никого не позвать — шансов ноль. Перевернулся на спину, лежу, гляжу в небо и думаю, что вот уже почти сейчас жену свою увижу. Встретимся наконец-то и больше никогда, никогда не расстанемся. Буря закончилась, небо такое яркое, чистое и в нем огромные большие звезды горят. Мороз звенит в ушах и ощущение такое, что тебя режут маленькими ножами сразу везде, тысяча, миллион ножей (странно, я столько раз читал, что когда замерзаешь, просто засыпаешь и все, совсем не больно. Ан нет). Лежу, мысль что все-таки не сам себя греет, благодарю того, кто есть там и это все устроил. А звезды висят прямо надо мной, только протяни руку и…
Две яркие желтые звезды отделились от неба и покатились ко мне. «Вот значит оно как происходит!» — думаю. А звезды все ближе и ближе, вполне осязаемые такие. Движутся скачками, и в тишине ночной, звенящей, хрустит что-то вполне реально, как прыжки зверя какого.
Я не верю во всю эту мистику и силы там всякие, но тут до того жутко стало, что я даже холод замечать перестал. Вся жизнь моя в ленточку пеструю сложилась и перед глазами в секунду пронеслась. Пронеслась и вдруг уперлась в страшную мысль: а кто это сказал, что я с женой там встречусь? Она ведь солнышко ясное, добрая и хорошая, ее любили все. Даже тут, в чужом и далеком краю она для всех родной стала, а я? Здесь родился, вырос и живу чужой всем. Что я сделал в жизни такого, что меня в конце такой подарок ожидает? Чем заслужил?
Я понял, что мне надо выжить, выжить любой ценой и прожить остаток так, чтобы я сам был доволен. А тогда уже все-равно, рай, ад, черти какие. Выжить и заслужить!
Два глаза остановились в паре метров от меня. Это был здоровый матерый волчище с абсолютно желтыми глазами. Он стоял и смотрел на меня в упор, а из его ноздрей и пасти рывками вырывался пар. Схватил было палку, но она длинная, я в снегу глубоком лежу — ни размахнуться, ни ткнуть. Отбросил ее, к чему продлевать все. И вдруг волк буркнул так, закрытой пастью, так знакомо: «Вуф».
— Лакки! Это ты? Поквитаться пришел? Ну что ж, имеешь право, теперь твой черед. Прости меня! Об одном прошу — сделай все быстро.
Сквозь холод шевелиться было тяжело, но у меня все-таки получилось расстегнуть тулуп сверху — иначе до горла долго добираться. Зверь молча ждал, когда я закончу, а потом двинулся на меня. Я закрыл глаза…
Собака остановилась на расстоянии чуть большем, чем вытянутая рука, отошла и стала заходить за спину. «Ну что, все правильно, это ж был мой единственный шанс схватить ее руками и попытаться побороть, если бы я этого хотел. Этот пес знает, насколько я хитер и опасен, а в заходе со спины у меня вариантов никаких. Но я не хочу драться, пусть будет так, как будет.
Длинный клык впился в ворот тулупа. Я было подумал, что пес промахнулся в темноте — тулуп тоже пахнет зверьем, а опыта у него людей жрать никакого, но нет — пасть плотно перехватила ворот и зверь, упираясь всеми лапами, стал тащить меня в ту сторону, откуда появился сам. «Да это же он спасти меня хочет» — я вцепился руками в ошейник и принялся помогать ему изо-всех сил, стараясь в момент рывка дернуть посильнее. Снова закололи холодные ножи и пришла тупая боль из ноги, ощущение такое, будето заживо медленно жарят на сковороде, но я ничего не замечал.
Мы проползли так метров десять, отдохнули чуток, потом еще одна попытка — метра три и я сдался — нет шансов. Я вешу раза в три больше собаки, снега по колено, я уже почти не могу шевелиться, да и пес из сил выбился. Поглядел на Лакки — он отъелся за это время, раздался, окреп. Понятно почему я его сразу не узнал, он совсем не был похож на того худого пса, которого я совсем еще недавно пытался покалечить. А может быть это ночь, свет Луны и то, что я смотрел на него снизу — кто знает?
Капли растаявшего снега блестели в звездном свете, бока собаки тяжело ходили, он лежал рядом.
— Спасибо, — говорю, — ты сделал все что мог. Возвращайся, нет смысла погибать вдвоем. — Казалось я разговариваю со стоящим рядом кустом — только бока собачьи ходят и все.
— Там овцы, иди к ним, приведи людей — Зверь поднял морду, но потом вспомнил, наверное, чем заканчивалось приглашение к овцам и снова не пошевелился. Я залез в карман, чуть не потеряв сознание от этих простых движений, вытащил ключ от дома на веревке и одел псу на шею: «Беги давай, теперь ты там хозяин!». Собака вскочила, резким рывком шеи сбросила ключ в снег, уцепилась зубами и стала дергать, раз, другой…
В этот раз мы не продвинулись ни на миллиметр, у меня сил помогать не было вообще, да и пес устал. Это было все. Погладил пса по мокрой морде, первый раз за всю его жизнь: «Беги домой, живи. Это мое время уходить». Плотно закрыл глаза, боль превратилась в большой шар, слилась со всех сторон, перед глазами поплыл туман и…
Нет, это было не все, оказывается, могло быть еще больнее — мне в голову вбивали гвоздь. Или сверлили мозг! Или накручивали его на палку. Я вздрогнул, открыл глаза — Лакки сидел рядом и выл, страшно, утробно, дико и оглушающе. Этот звук первобытного собачьего воя сверлил мой мозг и давил так, что я не смог уйти, хотя совершенно точно знаю — был у самой черты, даже на черте.
— Ну что ты, собака, все хорошо. Я сейчас просто закрою глаза, чуть отдохну… Снова шар боли, снова показалась пелена и… Дикий вой казалось брал меня за шею и пинком бросал откуда-то из небытия на землю, в холод и боль, да так сильно, что я приходил в себя после каждого возвращения несколько минут. Собрав все, что у меня из сил осталось, полез в карман — там лежало что-то съедобное. Дам собаке, думаю, пока жевать будет, уйду — нет сил эту боль терпеть. Протянул — он даже глазом не повел…
Не знаю, сколько так продолжалось. Казалось эти качели с того света на этот никогда не остановятся. Однако звук собачьего воя постепенно становился все мягче и мягче. Наверное мозг к нему привык или сил оставалось все меньше. В последний раз сверло ввинтилось в голову, но это было вполне себе терпимо.
«Можно не вернуться!» — только подумал я с облегчением, как вдруг в руке что-то кольнуло. К такой боли я готов не был, поэтому меня снова швырнуло на землю, в снег и боль. Открыл глаза — Лакки укусил меня за руку, да так, что я ощутил этот укус сквозь всю остальную боль. Ощутил и снова вернулся. Вдруг боковым зрением я увидел тени людей. Сначала силуэты, потом вполне различимые тени. Из последних сил, уже выключаясь, я заорал: «Не трогайте зверя! Это не волк! Это моя собака!» И псу: «Не вой, лай, просто полай!!!»
Не знаю, кричал ли я это вслух или просто воспаленный почти отключившийся мозг отпечатывал в моем внутреннем пространстве из немого шевеления губ то, что я хотел выкрикнуть наружу. Раздалось несколько хлопков, похожих на выстрел. Меня подняли какие-то руки и шар боли разорвался в голове. Я отключился и больше ничего не помнил.
Сколько прошло времени не знаю, очнулся в больнице — теплая палата, яркий свет. Видать долго я там валялся без сознания, но как очнулся — первая мысль была не о том, отрезали ли мне чего-нибудь, а «что с собакой?»
Вызвал сестру. Узнал, что больница эта довольно далеко от моего дома. Ну и понятно — знакомых нет, спросить что там и как не у кого. Одному жить хорошо когда совсем никого, а вот когда есть кто-то рядом, тут уж чем больше народа вокруг, тем лучше.
Нога заживала медленно, я гнал ее мыслями и мечтал, как вернусь домой, заберу пса со двора и жить он будет рядом с моей кроватью. У меня второй раз в жизни появилось родное существо и я больше не один в этом мире!
Как только я стал уверенно перемещаться на костылях, сразу уехал к себе. Соседи с другого хутора следили за хозяйством, я напал на них с расспросами. Обычно со мной общаются так себе, вообще не общаются, а тут с участие даже. Семья с соседнего хутора услышала ночью дикий вой, мужчины вооружились и пошли в лес. У них только ягнята родились, и они перепугались, что это по их душу. Пошли по звуку, вышли на поляну, увидели, как волк человека терзает. Разумеется, отогнали зверя выстрелами и вызвали тех, кого у нас сейчас называют спасателями.
— Мы поняли, что жертва — это был ты — продолжил рассказ сосед. Жена его со мной не разговаривала, убиралась в хлеву.
— Слух пошел что это Лакки тебя выследил и неожиданно напал, чтобы отомстить за все. Когда зверь думал, что уже жертву загрыз, затрубил радостно и громко. Стали подходить крестьяне с ружьями, ты их почуял, стал шевелиться. Но жажда мести у пса оказалась сильнее инстинкта самосохранения, и зверь снова кинулся на тебя. Прости, мы не знали чем это может закончиться. Просто ты так над ним издевался. Мы не могли его не приютить и не кормить тогда…
— Что с собакой? Где Лакки сейчас? — С ужасом перебил я его
— Когда известия до нас дошли, пришли мы к тебе. Прибрали, скотину накормили, зашли на обратном пути на кладбище. Он лежал рядом с могилой твоей жены. Все вокруг было в крови, попали ему из ружья тогда, похоже в шею. Приполз он туда, там и издох. Но ты не волнуйся, мы убрали там все, почистили, а собаку подальше зарыли.
«Я тебя на него оставляю» мелькнули в голове теперь такие понятные слова. Я завыл второй раз в жизни, наверное, так же как Лакки тогда в лесу. Завыл и выключился. Очнулся в кровати, соседи перепуганные рядом, врач. Ну и сразу, мало ли чего со мной стать может, рассказал, как дело было. Память — вещь серьезная, нельзя чтобы плохо о нем думали. А ведь кроме меня больше некому…
Рассказал историю эту, попросил соседа место показать, где пес лежит. Пошли туда всей деревней, еле нашли — замело все, земля железная. Подняли собаку — три дырки в нем, одна пуля лапу перебила. Как он дополз до жены моей — не знаю, я вот шевелиться не смог. Значит он сильнее меня, любил ее сильнее, так? — И сам себе ответил — Раз дополз, значит так!
Дядька обхватил голову руками и замолчал, вскинулся резко и продолжил теми же рубленными словами:
— Я похоронил его рядом с женой, на нашем кладбище, на том месте, где должен был лежать я. Ничего, оградку раздвинул, там и мне места хватит. Потом, когда срок подойдет все будем рядом: моя жена, мой пес, ну и я. Что? Скажешь грех это? Осуждаешь?
— Нет! Грех — это оставить пса без памяти и без могилы.
— Во-во!
Булка продолжала дрыхнуть и сопеть, Дарька проснулся, зевнул во всю свою крокодилью пасть и забрался к дядьке на ручки, начав вылизывать ему лицо — там остались еще запахи пива и орешков. Я попытался сбросить собаку, но мужик меня остановил и провел пару раз рукой по спине взомлевшего котощенка.
— Может собаку возьмете? Все ж легче будет?
— Этого? — Мужик взял Дарика за ошейник и резко посмотрел на меня! Голос его стал железным — Сколько денег?
— Да сейчас! Про этого забудь, своих никому! — Я ответил не менее жестко и мужик расслабился, взгляд его потеплел:
— Я думал, ты под это дело решил денег набить, собаку мне спихнуть. Все в порядке, не обижайся. Не надо мне никого, у меня уже есть одна жена и одна собака. С ними живу, с ними и уйду.
Дядька коротко взглянул в окно:
— Вот и еще один год прошел с той ночи. Сегодня еще плюс один год как я родился. — Резко вылил в себя остатки пива, громко стукнул пустой уже кружкой о стол, куда увереннее потрепал Дарика, улыбнулся спящей Булке, кивнул мне и поднялся:
— Это люди, они разные бывают, не поймешь откуда, а собаки — они все от Бога и сами святые! Береги их!
Стукнула входная дверь и дядька растворился в темноте. Я сидел молча, не шевелясь. Дарик, поднявшийся над столом вместе с рассказчиком, решил не возвращаться на пол с пустыми руками, в смысле зубами. Мгновенным движением слямзил успевший уже три раза остыть большой телячий стейк. В этой пасти могла поместиться вся тарелка, но у глупого щенули еще не было опыта, поэтому жевать он начал еще в полете. Непризадумался, уж больно вкусно пахло. Только чуть приоткрыл пасть, как мясо выскочило и… нет, на пол конечно оно не упало.
Вмиг проснувшаяся Булка взлетела, извернулась в воздухе (Кобра, блин. Она ж спала и храпела на весь зал) и схватила кусок мяса прямо в воздухе. Не знаю, кто бы успел отреагировать, если бы она таким же темпом пошла в человека. Дарик, он той же породы что и Булка, опыта у него еще нет, но уж медлительностью он никак не страдает. В маленькой девичьей пасти весь кусок мяса не уместился, Дарик прямо в воздухе вцепился в него, мясо треснуло на две половинки и в миг от него не осталось даже запаха. Мудрая Булка облизнулась и тут же убралась под стол, предварительно спрятавшись за ножку, так, что если вдруг я надумаю ее пнуть, то попаду не в наглую зубастую башку, а прямо в деревянную стойку.
Глупый щенок уставился на меня с недоуменным и требовательным видом: «Не понял. Было по виду оно было гораздо больше», потрогал меня лапой и не дождавшись ответа, медленно улегся рядом в ноги.
Из избушки после моего собеседника не выходил никто — наверное завсегдатаи решили переждать дикую бурю и ветер не отправляясь в дорогу, а сидя в тепле, у камина. Им некуда было спешить, они были дома в компании хороших и приятных знакомых, никуда не торопились и не собирались. Оцепенение от рассказа медленно проходило, я посмотрел на часы и поднялся, попрощался с усталой официанткой и направился к выходу. Через несколько минут холодный морозный воздух ударил мне в лицо. От бури не осталось и следа, а на девственно — чистом заснеженном крыльце были следы только мои, Булки и Дарика. Как будто несколько минут назад из ресторанчика совсем никто не выходил. А был ли кто-то? Может это все мне приснилось? Я не человека слушал, а просто задремал в тепле?
Поежившись от холода я взглянул на небо: яркое, чистое, с огромными большими звездами. Такое небо бывает наверное только в горах и на море — звезды висят прямо над головой, низко-низко. Взгляд остановился на двух ярких жёлтых звездочках, так похожих на глаза собаки. Они не приближались, но светились ровным, далеким и теплым светом: казалось пес чуть склонил голову набок и с интересном наблюдает, что будет дальше: пойдем гулять? Или дадут поесть? А рядом еще два глаза. И еще. Тысячи, миллионы ушедших от нас, но всегда таких родных собачьих глаз. Кажется только протяни руку и…
Декабрь 2007
© Юрий Харсон
Но я не в жанре, поэтому ничего такого не будет. И работы особой с какими-то геймпланами и упражнениями тоже не было.
